«Когда уже здесь, в Израиле, я послал коллеге последнюю (так и не опубликованную) свою книжку, он ответил: «Спасибо, я ее читал. Из ста с лишним томов моего уголовного дела томов пять – твои экстремистские тексты по социальной теории», — рассказывает социолог Виктор Вахштайн. До недавнего прошлого — декан факультета социологии университета «Шанинка» (Московская школа социально-экономических наук, или Британский университет в Москве), он переехал в Израиль. В России Вахштайн признан иностранным агентом. «Деталям» он описал процесс разгрома академической науки в РФ и рассказал о том, с какими трудностями адаптации сталкиваются ученые в Израиле, Европе и США.

20 лет в России формировалась когорта так называемых «либеральных» университетов, негосударственных и некоммерческих. «Шанинка», Европейский университет в Санкт-Петербурге, Российская экономическая школа, еще несколько независимых, полностью построенных на логике преподавания через исследования.

Сначала они существовали на гранты. Потом, когда западные фонды стали выдавливать из России, придумали другие модели. В этих институциях сформировались научные школы, своя собственная академическая культура.

В последние несколько лет их всерьез политически прессовали. Европейский университет стал первым, у которого отозвали аккредитацию, отобрали здание, попытались лишить лицензии. Сначала, благодаря политическому влиянию, удавалось как-то отбиться. А потом каток пошел по всем – лишение аккредитации, лицензии, затем прокурорские проверки, обыски и аресты. Последний виток начался осенью 2021-го года, когда арестовали ректора и часть руководства «Шанинки». Кто-то до сих пор в тюрьме, кто-то под следствием или домашним арестом.

Сотрудники органов поставили нас перед выбором: либо давать показания на своих коллег, либо самим оказаться в статусе обвиняемых (отказ от дачи показаний в России – преступление.) И третья опция – «Шереметьево». После отъезда части профессуры начались допросы и обыски у студентов и аспирантов. К этому добавилась травля в пропагандистских СМИ.

Почему академические структуры воспринимаются российским государством как вражеские? Потому, что ни в Германии 1939-го года, ни в России 2023-го не может существовать независимый университет, выдающий студентам европейские дипломы и научные степени, связанный с научными центрами по всему миру, собравший профессоров, которые являются известными фигурами в русскоязычном пространстве.

• На отдельных профессоров заводят уголовные дела, а параллельно обнаруживают экстремизм в их научных публикациях, поскольку исследования по истории понятий, например, в немецкой социологии конца ХIХ – начала XX веков, являются угрозой для российского государства XXI века. Что может быть более экстремистским, чем история идей…

Когда уже здесь, в Израиле, я послал коллеге последнюю (так и не опубликованную) свою книжку, он ответил: «Спасибо, я ее читал. Из ста с лишним томов моего уголовного дела томов пять – твои экстремистские тексты по социальной теории».

Прокурорские проверки «убедительно показывают», что либеральное образование (когда студент может выбирать половину изучаемых курсов сам) разрушает традиционные российские ценности. В финале – признание преподавателей иностранными агентами, с запретом публикаций и самого преподавания. Те, кто и после этого не уезжают, оказываются там, где сейчас мой коллега (и тоже иностранный агент) профессор Борис Кагарлицкий — в сыктывкарской колонии.

Уехавшие преподаватели, аспиранты и студенты разбросаны по разным странам, и наша задача – сделать новый «университет в изгнании».

Нужны ли Израилю специалисты по Тибету?

Понятно, что оказавшиеся в Израиле — в привилегированном положении. Мы репатрианты, а не релоканты. Мы не чувствуем себя в изгнании, в отличие от наших друзей и коллег в других «анклавах» – будь то Германия, Штаты или Восточная Европа.

Осенью 2021-го Израиль стал одной из немногих стран, сразу сказавших: мы готовы принять всех.  И за это отдельное огромное спасибо коллегам в израильских вузах. Это был, конечно, уникальный опыт – четыре месяца, за которые экстренно покинувшие Россию молодые ученые успели поступить здесь в аспирантуру, получить исследовательские позиции в Европе, вернуться к академической работе… Но у Израиля своя специфика – «вытащить всех, кому угрожают, но оставить только евреев».

Фото: Depositphotos.com

Главное отличие репатриации от релокации – горизонт планирования. Когда у меня или моих израильских коллег закончится контракт, нас не депортируют, мы не окажемся снова в положении людей, покидающих свою страну с одним наспех собранным рюкзаком (иногда — через окно квартиры, как в моем случае). Работающим сейчас в европейских и американских университетах на годовых контрактах повезло меньше. Получив временную позицию, приходится стремительно писать заявки на следующую – потому что возвращаться им некуда.

Вторая проблема: наука — вообще коллективное предприятие. А социальные и гуманитарные науки особенно. Ученые связаны со своими коллективами. Какое-то время они могут продолжать свои исследования вместе, «по зуму». Но это временное решение. Для академической работы нужна среда.

Израиль же куда больше «заточен» на индивидуальную репатриацию, чем на коллективную. И каждая попытка создать аналог Франкфуртской школы вызывает подозрение: «Вы хотите создать тут очередное гетто? Спасибо. У нас уже есть Неве Шаанан. Не хватало только академического Бат-Яма».

Это, впрочем, не чисто израильская ошибка. Идея того, что «хорошие люди» представляют собой экономическую ценность для страны – идея человеческого капитала – в целом, верна. Но, помимо человеческого капитала, есть еще капитал социальный. Он не в самих людях, а в связях между ними. Без социального капитала человеческий капитал не работает. Нельзя бороться за то, чтобы привлечь в страну «хороших людей», разрушая социальные связи между ними. И пока ценность небольших коллективов для государства сомнительна, оно будет действовать как учитель в начальной школе: «Так, а давайте-ка я вас рассажу…»

В самом начале прошлогодней алии мой коллега из тель-авивского университета подошел к одному из своих академических начальников со словами «Слушай, тут из Питера приехали два лучших специалиста по Тибету с мировыми именами». Тот ответил: «Как хорошо, что они выбрали Израиль! Но два специалиста по Тибету – это примерно на два специалиста больше, чем нужно Израилю».

Социологам, политологам и некоторым «естественникам» проще. Они могут сменить направление исследований относительно быстро и в меру безболезненно. Но специалист по Тибету вряд ли быстро станет специалистом по арабо-израильским отношениям.

Черчилль шутил, что «военное ведомство всегда готовится к уже прошедшей войне». Так же и Израиль всегда готов к предыдущей волне алии. Бессмысленно «ставить в пример» новой волне репатриации — приехавших в 1990-е: «Наши-то профессора поначалу охранниками в магазинах работали…» А один из моих лучших выпускников сейчас работает электриком в Ришон-ле-Ционе!

По политическим установкам новоприбывшие чуть ближе к «диссидентской волне» 1970-х. Те, кто уехал из России весной 2022-го, сделали это не в поисках лучшей жизни для детей или экономически комфортного существования для себя. Они сделали это по этическим соображениям.

В 1998-м я впервые услышал в Израиле поток обвинений в адрес новоприбывших от ватиков-семидесятников: «Мы уезжали от репрессий! Потому что не могли существовать в империи зла! Мы оставили свои уютные профессорские позиции, потому что не готовы были засунуть язык в задницу и “жить как все”. А вы с совком не боролись, вы сюда за колбасой приехали…». Каждый раз, наблюдая перепалку между представителями двух последних волн алии, «колбасной» и «тыквенной», я вспоминаю этот диалог 25-летней давности. Только теперь аргумент «от империи зла» используют новоприбывшие.

Но если серьезно, одна особенность, отличающая новую алию от всех предыдущих — даже не уровень образования, сбережений или владения иностранными языками, а космополитизм. Для приехавших мир не ограничивается осью «Империя зла – Земля обетованная». Моим бывшим студентам кажется естественным работать в Европе, учиться в Штатах, участвовать в исследовательских проектах по всему миру, но их центр жизни, несомненно, в Израиле. Точнее – в аэропорту Бен-Гурион.

• Мы пытаемся создавать этот новый «университет в изгнании» именно с несколькими опорными точками в разных странах: в Израиле, на Балканах, в Восточной Европе. В этом году начинает работу первая ступень – бакалавриат Liberal Arts в Черногории. Про вторую ступень пока говорить не буду (подождем октября). В идеальном сценарии именно третья ступень – докторантура и научные центры – должны «осесть» в Израиле.

Тут, впрочем, мы сталкиваемся с еще одной проблемой. А именно – с политизированностью израильской академии. У новой академической волны нет представления об университете как о филиале политической партии. Для нас нет «правых» и «левых» университетов, есть только хорошие и плохие. Я в равной степени уважительно отношусь к своим коллегам и в университете Беэр-Шевы, и в университете Ариэль. Но идея «автономии науки» – центральная для академической этики – для израильских медиа, мягко говоря, неочевидна.

Посмотрите на это глазами человека, который последние 20 лет жизни был связан с теми самыми западными либеральными университетами в Москве и Питере. Двадцать лет удерживал эту границу между наукой и политикой. Из них десять – под чудовищным идеологическим нажимом. С одной стороны – не давать пропаганде просочиться ни в аудиторию, ни в тексты. С другой – отделить науку и преподавание от гражданского активизма. На факультете, где я 13 лет был деканом, преподавали и ультралевые марксисты, и православные консерваторы, и правые либералы, и стихийные социалисты. И все благополучно оставляли свои политические убеждения за стенами библиотеки и аудиторий. Потому что, помимо убеждений, было общее пространство научного поиска и академического диалога.

Но мне уже довелось слышать: «Если вы готовы работать с Ариэлем, значит вы поддерживаете оккупацию!»

Где проходит граница между наукой и политикой? По границе мотивации человеческих действий. Если вы занимаетесь наукой ради нее самой, это наука. Если ради того, чтобы защитить демократию или, наоборот, «традиционные ценности» – это политика. Ученый не пытается изменить этот мир, он пытается понять, как он устроен.

В социологии эту простую идею сформулировал Макс Вебер. А для меня она связана с Теодором Шаниным, основателем нашего университета. Часть его семьи нацисты убили в оккупированном Вильно, сам он прошел эвакуацию в Сибири и Средней Азии, а в 1948 году по поддельным документам въехал в Палестину, чтобы присоединиться к «Хагане». Воевал в бригаде «Харель» на иерусалимском фронте. В 1960-х уехал в Великобританию, стал одним из самых известных социологов своего поколения. Позже возглавил факультет социологии в Манчестере и в начале 1990-х перебрался в Россию, где создал наш университет. Он не дожил до репрессий всего полтора года.

Теодор был членом партии «Мапам». Но никто, кроме близких, о его политической позиции не догадывался. Потому, что есть университет, и есть политическая партия. Как есть синагога и есть бордель. Можно бывать и там, и там, но не нужно путать одно с другим.

Философский пароход 2.0

Понятно, что сейчас для нас основная метафора – философские пароходы. Сложно не проводить исторических аналогий, даже когда знаешь, что они либо бессмысленны, либо вводят в заблуждение.

Есть два исторических примера университетов в изгнании – Русский научный институт в Берлине и Франкфуртская школа в Нью-Йорке. С франкфуртцами история получилась почти анекдотичная: на деньги правых бизнесменов левые социологи всем коллективом перебираются в Колумбийский университет, ректор которого – республиканец). Большинство из них – евреи, и приход к власти Гитлера означал для них конец, причем, не только академической деятельности. Переехав, они начинают заниматься тем, чем и должны заниматься ученые в трудные времена – преподавать, организовывать семинары, писать книги и вытаскивать из Германии оставшихся там коллег (попутно помогая тем, кто уже выбрался). Благодаря такой коллективной релокации у нас сегодня есть американская социология в нынешнем виде. Поскольку вытаскивали они отнюдь не только тех, кто был им близок политически. Например, основатель феноменологической социологии Альфред Шюц и много других «не левых» ученых сохранились как ученые благодаря этой академической ячейке.

Фото: Depositphotos.com

Второй пример – Русский научный институт. Он создается белоэмигрантами как образовательно-просветительское учреждение для «новой русской диаспоры». И сразу формируется как экспертный центр по борьбе с большевистским режимом. Одно время ректором в нем был философ Ильин, которого сегодня почему-то многие считают любимым философом Путина. Закончилось все тем, что с приходом нацистов институт сначала запретило евреям посещать библиотеку («да, мы не антисемиты, но нужно же проявлять чувствительность к местной политической повестке!»), а затем и вовсе стал подведомственным учреждением геббельсовского министерства пропаганды.

Для меня все университеты в изгнании располагаются где-то на этой шкале: между Русским научным институтом и Франкфуртской школой.

Я не могу обоснованно ответить на вопрос «А что с этого Израилю?». Потому что человек, который такой вопрос задает, уже ставит себя в позицию «выразителя государственного интереса». Я понимаю, что каждый из нас в душе – премьер-министр, как герой песни «Ани маамин». Что с этого получит или не получит Израиль, должен решать Израиль. Мой вопрос – как «пересобрать» научную среду на новом месте. И что лучше делать в Израиле, а что – не в Израиле.

Не надо бояться утечки мозгов

Я не разделяю политического страха перед «утечкой мозгов». И уж точно мы не работаем на «импортозамещение»: одни ученые из Израиля уезжают, другие занимают их место. Мозги – если это действительно мозги – по определению, субстанция довольно текучая. Они не начинают лучше работать, если их запирают в шарашке.

Израильский бизнесмен не перестает быть израильским, если ведет бизнес в десятке стран мира. И израильский ученый не перестает быть израильским, когда проводит часть года в европейских или американских университетах. Причем применительно именно к израильской академии это справедливо более, чем к какой-либо другой. Поскольку Израилю удалось создать уникальную в своем роде «науку возвращенцев».

Это любопытный феномен для социологии высшего образования.

Выпускникам российских вузов хорошо известен принцип «для своих»: в этих университетах не занять ведущих позиций, если вы в них не учились, потом не бегали за коньяком для заседаний кафедры в аспирантуре, потом в них же не защитились и не сделали академической карьеры. Конечно, они будут приглашать ведущих западных ученых, но, скорее, для повышения своего престижа и международного рейтинга. Остальные «пришельцы» там быстро столкнутся со стеклянным потолком. Как в японских корпорациях.

Есть, напротив, внешне-ориентированные вузы. В них все ведущие позиции зарезервированы для приглашенных ученых «извне». Такую политику вели, например, ведущие российские госуниверситеты – их еще когда-то называли «флагманами модернизации». В последние два года флагманы сменили курс и, как опасный балласт, сбросили за борт всех западных ученых, но это – примета именно последнего времени.

Однако есть и небольшая когорта «возвращенцев», уехавших на ранних стадиях академической карьеры, а потом – спустя семь, десять, пятнадцать лет – вернувшихся. И в России они оказываются маргиналами в обеих системах. В одном случае им не могут простить, что они уехали, в другом – что вернулись. Для одной системы они предатели («пока мы бегали за коньком для кафедры, ты наслаждался постдоком в Голландии!»), для другой – неудачники («если бы у тебя там все хорошо сложилось, ты бы не вернулся»).

Израильская академия в огромной степени создана возвращенцами: они уехали и вернулись. Они связаны со страной, но значимую часть жизни проработали в европейских и американских университетах, вернувшись в Израиль уже с именем и публикациями.

Могла бы возникнуть такая система, если бы каждый уезжающий автоматически получал клеймо «предателя», а каждый возвращающийся – клеймо «неудачника»? Или если бы каждый из них должен был «отчитаться» не только в количестве публикаций, но и в количестве дней, проведенных в стране?

Социальные сети и социальные связи

Здесь мы возвращаемся к болезненному вопросу о поляризации и политическом противостоянии внутри академического мира. Он болезненный не только для Израиля. Моим коллегам в Центральной Европе ничуть не проще. Если мы здесь периодически вынуждены отвечать на упреки в «недостатке гражданской позиции» и  «нехватке любви к Израилю», недостаточной укорененности и неготовности повторить героический путь приехавших в 90-е, то там… Представьте, как выглядит создание русскоязычными «академическими релокантами» нового университета с обучением на английском языке в стране, где половина населения считает всех носителей российских паспортов «тайными путинскими агентами», а вторая в душе поддерживает путинскую агрессию? Так что израильский случай – далеко не худший вариант. Ибо нужно отделить риторическую поляризацию, поляризацию высказываний — от реальной социальной поляризации.

Поляризация на словах – это когда с обеих сторон баррикад доносятся все более абсурдные и иногда чудовищные выкрики. Назовем это «эффектом Ицика Зарки». Но она вовсе не означает, что эти же люди, накричавшись, не пойдут вместе пить, не поддержат друг друга в трудную минуту или не будут вместе писать статью.

Есть три типа социальных связей. Первый – сильные, дружеские, доверительные. Второй – слабые, приятельские (то, что иногда называется «отношения хороших знакомых»). Сильные и слабые связи образуют ваши «круги» – те социальные агрегаты, которым вы принадлежите. Но есть особый тип связей, которые социолог Марк Грановеттер назвал в свое время «мостами». Они соединяют людей из разных таких агрегатов – политических, профессиональных, спортивных, образовательных, дружеских, семейных и иных сообществ.

Фото: Depositphotos.com

Способность к коллективному действию зависит не столько от силы связей («насколько мы дружим») или их количества («сколько у меня друзей»), сколько от наличия мостов, соединяющих разные сообщества друг с другом.

В период пандемии и карантина в крупных российских городах мы видели тотальную атомизацию. Сильные связи становились слабыми. Слабые исчезали. «Мосты» разрушались.

В Гонконге в период эпидемии атипичной пневмонии, наоборот, началась мобилизация – слабые связи превращались в сильные, незнакомые люди, принадлежавшие очень разным слоям и группам, начинали действовать сообща, число «мостов» росло. Это противоположный сценарий – солидаризация.

Но есть еще два сценария. Трайбализация (от «tribe» – племя) означает, что вы обрубаете все социальные связи, кроме сильных. Общество распадается на такие замкнутые кланы. Поляризация – это когда число сильных и слабых связей растет, люди объединяются, но не против общей угрозы (как в Гонконге), а друг против друга. Социальная ткань уплотняется по обе стороны баррикад. Исчезают только мосты, которые раньше сшивали эти две стороны друг с другом.

• Такой поляризации в Израиле я как раз не вижу. Все эти разговоры про расколотое общество остаются просто разговорами, пока один брат одалживает другому израильский флаг для участия в демонстрации против реформы, но просит вернуть после шабата, поскольку ему самому флаг нужен для демонстрации за реформу.

Поляризация так не выглядит. Поляризация – это когда оппозиционный преподаватель заваливает на экзамене талантливого студента за его недостаточно оппозиционные взгляды, а тот в ответ пишет на него донос в соответствующие органы (который заканчивается, как правило, не только увольнением, но и арестом).

Пока мы еще не на этой стадии – шанс остается.

Виктор Вахштайн – специально для сайта «Детали». Фото: Depositphotos.com