Статьи

Куда уходит война, когда вы выключаете новости?

Что случилось с беременной женщиной из разбомбленного украинского роддома в Мариуполе? Весь мир наблюдал, как она скорчилась на носилках, которые в отчаянии несли спасавшие ее люди. Это было в первые месяцы войны, после российской бомбардировки. Вы, конечно, помните: ее нежная рука, обнимающая живот, яркая простыня с клубничным рисунком, ускользающие остатки тепла среди апокалиптических руин.

Документальный фильм «20 дней в Мариуполе» рассказывает о том, что произошло. Она умерла. Ее ребенок умер. Даже если это и спойлер, то и не сюрприз; мы все знаем, что с начала войны десятки тысяч украинских гражданских лиц были безжалостно убиты.

Но что происходит с этим знанием, когда мы выключаем новости? И не менее тревожный вопрос: что происходит, когда новости выключают нас?

Это естественно — перестать смотреть. Информационная среда наводняет нас ужасами жизни человечества в таком ускоренном темпе, что «усталость от сострадания» становится привлекательной. Порядочные люди склонны впадать в отчаяние от такого количества страданий, а те из нас, кто живет в зонах конфликтов, и без того эмоционально истощены. Не факт, что еженощная ТВ трансляция полнометражных кошмаров оказывает благотворное влияние.

Однако «20 дней в Мариуполе» — это классический пример того, что документальный фильм является противоположностью новостям, даже если он создан новостниками. Украинский режиссер Мстислав Чернов — видеожурналист Associated Press и его команда, Евгений Малолетка и Василиса Степаненко, были единственными журналистами, оставшимися – и едва не оказавшимися в ловушке — в Мариуполе, когда в начале войны в феврале 2022 года город оказался в осаде российской армии.

От зрителей к участникам

Обычные заголовки пронзают нас напоминаниями об ужасных событиях, которые происходят в других местах. Но 20 дней съемок — это путешествие, в котором зрители вместе с жертвами переживают поразительный крах жизни в условиях войны. Зритель входит в комнату, быстро знакомится с врачами, с пожилыми женщинами, чьи дома разрушены, детьми, дрожащимися от страха в подвалах-убежищах, с грузным мужчиной, таскающим тела в ров и который вздыхает: «Ох, тяжело»; он знает, что если заговорит, то точно заплачет.

Голос Чернова за камерой произносит скупые слова, которые могли бы сказать и вы, потому что, кажется, сказать больше нечего, а его камера становится вашими глазами. Документальный фильм восполняет пробел, в котором иссякает человеческое сочувствие к тысячам незнакомых лиц.

На буквальном уровне выбор съемочной группы AP следовать за командой медиков означает, что большая часть отснятого материала никогда не будет показана в новостях, или будет показана не полностью: раны, из которых капает кровь, неудачные попытки реанимации младенцев, чья кожа приняла серый цвет, мужчина, рыдающий над своим мертвым сыном-подростком с оторванными взрывом ногами, и, в один яркий момент, первый писклявый крик новорожденного.

Но дуга путешествия сильнее, чем кровопролитие. Намеренно или нет, но в фильме запечатлен психологический спуск из обычной жизни в новый поражающий нас мир, где неузнаваемо все, и даже мы сами перестаем себя узнавать.

Taylor Jewell/Invision/AP

В начале обстрела камера выхватывает рыдающую в панике женщину, которая не знает, куда бежать. Чернов не только снимает, но и пытается успокоить ее, говоря, чтобы она шла домой, потому что «они не стреляют по мирным жителям». И сразу  российские войска начинают наносить удары по гражданским кварталам. Позже, когда он в импровизированном убежище видит эту женщину, она с горечью вспоминает: «Вы сказали мне, что они не будут стрелять в мирных жителей», как будто, скажи он другое, исход событий мог быть другим.

Далее жители начинают бежать, они никому не доверяют; некоторые на ходу проклинают журналистов и катят дальше свои тележки со скарбом. Чернов умоляет одну женщину сказать, что она чувствует, или хотя бы назваться. Она отвечает: «Нет у меня имени». Возможно, она боится последствий, но это похоже на метафору: война вторглась в ее жизнь и поглотила ее личность.

Всего за нескольк дней здания разрушены, последняя пожарная станция разбомблена, но люди вынуждены где-то жить — в спортзале, подвалах, на вокзале. На фоне такого количества крупных планов человеческих тел и внутренностей нетрудно представить, что не показано в фильме: сколько шума производят десятки малышей и детей, сгрудившившихся матрасах в спортзале? Чем пахнет переполненный бывший фитнес-зал? Что делать, если кому-то ночью понадобится в туалет?

На фото: жители Мариуполя хоронят погибших в братской могиле. AP Photo/Evgeniy Maloletka

Клаустрофобия сопровождается движением; камера ходит, движется, бежит, входит в операционную и выходит из нее, следует за каталкой, и, спасаясь от авиаудара, ныряет в здание. Когда в городе отключают воду, электричество, отопление, газ, наступает удушье. Обезумевшие жители начинают грабить магазины.

Затем линии связи обрываются. Как и жители Мариуполя, зритель теперь понимает, что этот стратегически важный юго-восточный город можно стереть с лица земли и в тишине. Великая ирония нашего времени состоит в том, что, несмотря на то, что сегодня огромные массивы информации доступны более чем когда-либо в истории, никогда не было больше возможностей для дезинформации. Но, возможно, это не ирония; система перенасыщена информацией, настало время для злоупотреблений ей.

Зрители как воины правды

Зритель оказывается втянутым в миссию команды AP — рассказать миру о том, что происходит. Здесь фильм снова делает то, чего не могут сделать обычные репортажи. Вечерние новости стали еще одним полем политической борьбы: авторитарные государства контролируют свои новости, в то время как новостные агентства в демократических странах по собственной воле занимают политически предвзятую позицию. Более того, как писала в 2003 году Сьюзен Зонтаг в «Относительно чужой боли» — ее размышлениях о том, как люди воспринимают войну — с незапамятных времен каждая сторона баррикадируется против фактов в крепости невиновности и обвиняет врага в том, что он сфабриковал страдания.

AP Photo/Evgeniy Maloletka

«Изображения, предлагающие доказательства, противоречащие заветным святыням, неизменно отвергаются как постановочные, — писала Зонтаг. — На фотографическое подтверждение зверств, совершенных собственной стороной, стандартный ответ таков: … таких зверств никогда не было, это были тела, которые другая сторона привезла на грузовиках из городского морга и разложила на улице, или что, да, это произошло, и это другая сторона сама с собой сделала».

Двадцать лет спустя Россия занимается авторитарной подтасовкой фактов — или пытается это делать. Проведя большую часть фильма в аду, режиссер вставляет короткие ролики с российскими чиновниками и дикторами новостей, утверждающими, что снимки из Мариуполя были сфальсифицированы; на показе фильма в Тель-Авиве во время фестиваля DocAviv было слышно, как в этот момент зрители ахнули.

Но если извращение правды Россией и вызывает возмущение, то в конечном счете в информационной войне 21 века оно кажется устаревшим — как штыки в современной армии. Это правда, что избыточность данных может разрушить ясность, но если мы настаиваем на том, что истина все же существует, то перенасыщение информацией имеет свои преимущества. Все знают, что произошло в Мариуполе, или когда-нибудь узнают; Сергей Лавров выглядит хмурым, но говорит как робот, и его справедливо поднимают на смех.

И все же странно смотреть фильм в израильском кинотеатре, в стране, где кинопропагандисты придумали кодовое понятие «Палливуд», обозначающее, что палестинцы инсценируют смерти, а произраильская индустрия запугивания в СМИ проповедует идею, что оккупации нет, есть только плохая пресса.

После показа фильма в Тель-Авиве в солнечную, безмятежную майскую субботу зрители вышли на улицу. На той же неделе Израиль и палестинский «Исламский джихад» в Газе вели мини-войну. Погибли люди. Затем наступило прекращение огня, и новости пошли дальше. Самый ужасающий документальный фильм о войне не положит конец никакой войне, но он служит напоминанием о том, что война разрушает человеческие жизни независимо от того, смотрим мы ее или нет.

 Далия Шейндлин, «ХаАрец», М.Р. AP Photo/Evgeniy Maloletka



Предыдущая статьяСледующая статья

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *