Накануне 8 Марта журналисты сайта «Детали» пообщались с представительницами новой алии – алии «тыквенного латте». Чего добились эти женщины за год жизни в Израиле, чем их привлекает и одновременно отталкивает эта страна? Можно ли реализовать свои идеи уже в первые месяцы жизни здесь? Эти и другие темы мы обсудили с новыми репатриантками.

Лингвистка Соня Ямпольская – новая репатриантка, одна из номинанток конкурса «Человека года» и специалист по идишу и ашкеназскому ивриту, языку который ошибочно считается мертвым. Соня рассказала «Деталям», как чуть не стала иранисткой, была уволена из университета за участие в митинге в поддержку Навального и почему израильтяне читают Бялика неправильно.

– Сразу прошу – зовите меня Соня. Я, конечно, Софья по паспорту и на кафедре меня все время пытались называть Софья Борисовна, но я этого не люблю. Недаром же Яша Хейфец, а не Яков, и Фанни Каплан, а не Фейга, – была такая традиция у евреев в начале XX века использовать разные формы имен, и мне она близка.

– Наверное, в Израиле это легче, ведь все друг к другу на «ты», даже вежливой форме в языке нет.

– На самом деле это не совсем так – в ашкенозисе (иврите евреев-ашкеназов) была и сохранилась форма вежливого обращения. В письме к раввину или партнеру по бизнесу принято было обращаться в третьем лице. К мужчине – הוא, к женщине – היא.

– Давайте начнем с того, как вы решили стать гебраистом – специалистом, изучающим еврейские языки, литературу и культуру.

– Это была чистая случайность. Я не знала, куда поступать. Считалось, что люди с амбициями идут на Восточный факультет. Оставалось найти кафедру, куда можно попасть без блата и без денег. Японистика, китаистика и арабистика отпадали. Я выбирала из того, что было возможно. И поначалу хотела заниматься иранской средневековой культурой. Меня это очень увлекало: индоевропейский язык и при этом последние столетия – ислам. Я ходила на подготовительные курсы туда, а потом посмотрела новости, и как-то вдруг мне открылось, что, во-первых, в Иран не пускают евреев, а во-вторых – я женщина, и это тоже будет проблемой. Тогда я и пошла на гебраистику. Иврит я начала учить уже там.

– И чем преподавание иврита в университете отличается от привычной репатриантам учебы в ульпане?

– Когда я возглавила кафедру, то приложила все усилия, чтобы сделать преподавание максимально непохожим на то, как в свое время учили меня. Помню, как я приехала в Иерусалим учиться на уровень ו. Треть группы была из России, остальные – европейцы и американцы. И оказалось, то все русские ребята прекрасно знают грамматику, но говорить не могут. Их просто трясти начинает, когда надо что-то сказать.

Все прочие, не травмированные русской системой образования, с наслаждением разговаривали. Не боялись не тот «биньян» использовать. Учась языку в России, люди усваивают страх сделать ошибку.

А еще я впервые ввела на нашей кафедре преподавание идиша. Он, конечно, не восточный язык, а германский, развившийся из Средневерхненемецкого языка в эпоху Высокого Средневековья. Но вся ашкеназская культура начиная с XII века двуязычная. Одни и те же люди писали на двух языках, и нельзя их изучать, зная только один язык.

– А идиш вы выучили в семье? Кто-нибудь из родных на нем говорил?

– Мой дедушка из-под Винницы, идиш был его родным языком. В школе он выучил русский, на улице – украинский. В 1980-х он уехал в США. И когда в старости у него развилась болезнь Альцгеймера, перешел обратно на идиш. Когда я его навещала, он говорил на нем.

А дома у нас, как часто бывает, родители просто использовали в русском языке слова, которые, как я обнаружила в детском саду и школе, не все знают. «Шлимазл» или «азохен вей».

К идишу я пришла уже потом, через клезмерскую музыку. В Канаде, США и Европе проводят большие фестивали, где исполняют песни на идише. Самый известный русскоязычной публике такой музыкант – это мой друг Псой Короленко.

– С таким багажом вы, конечно, легко освоились в Израиле?

– Поскольку я свободно говорю на иврите, мне здесь очень удобно. И я бывала здесь регулярно последние десять лет. Но, если честно, никогда я не думала, что мне здесь так понравится жить. Я ведь привыкла к большому европейскому городу. А вот я живу уже год, и мне очень нравится.

– Вы решили уехать из России сразу после начала войны?

– Мы с сыном приняли решение о репатриации на год раньше. Нас с ним тогда задержали на митинге после возвращения Навального из берлинской клиники и ареста в аэропорту. Из-за этого меня уволили с поста завкафедры на Восточном факультете СПбГУ. Формально просто не продлили контракт. Кроме того, было возбуждено уголовное дело в отношение неопределенного круга лиц о «вовлечении несовершеннолетних в противоправные действия», под которыми подразумевались все те же митинги. Мы поняли, что оставаться опасно. В январе 2022 мы получили израильские паспорта. Но вернулись. Сын хотел поступать в Высшую школу экономики в Москве, я думала делать свою антологию.

Но 24 февраля стало понятно, что надо срочно уезжать. Первые дни войны на Невском, по всему Петербургу шли стихийные антивоенные протесты. Никакой организации, просто куча народу с плакатами и без. Я тоже ходила, просто очень боялась, что меня арестуют и я не смогу вывезти сына. Ему было как раз 17 с половиной лет, он несколько месяцев до выпускного не доучился…

– Школу заканчивать пришлось уже тут?

– Да, сын доучивался в Шевах-Мофет в Яффо, там много русскоязычных преподавателей. Сейчас он в Университете в Беэр-Шеве на подготовительной программе «Олим ле-Академия». Учит математику, физику и программирование и собирается поступать дальше. У них пять часов ульпана в день, сейчас он готовится сдавать экзамен на уровень ג. Но пока ему сложно разговаривать.

Их там учится 48 человек 18-26 лет из России, Украины и Беларуси – у них очень сильный эмоциональный исторический опыт, который они переживают вместе. Ребята из Украины читают новости про родственников, которым разбомбили дома. И как я это вижу, им сейчас не очень интересно общаться с людьми без этого опыта. Никаких конфликтов между ребятами из России и Украины там нет. Кстати, сын начал учить украинский с 2014 года, когда я ходила на митинги против аннексии Крыма. Смотрел украинский стендап и слушал украинскую музыку. Сама я украинский, к сожалению, знаю очень плохо.

– Судя по вашим ответам, в Израиле вам нравится. Что именно вас привлекает в нем?

– Думаю, дело в темпераментной средиземноморской культуре, способе коммуникации людей на улице. Знаю, многих европейцев это пугает, а для меня это родная стихия.

Я живу в грузинском районе Холона. Тут продают чурчхелу, хачапури, чачу и говорят по-грузински. Ты проходишь мимо кафе, здороваешься, тебя спрашивают про родственников. Я знаю про всех родственников владельцев кафе рядом с моим домом. Недавно мой сын поехал в Грузию повидать своих питерских друзей, так ему дали грузинскую сим-карту, чтобы у него была связь прямо в аэропорту. Такая поразительная культура взаимопомощи.

И при этом высоком уровне эмоциональности, уровень насилия в обществе очень низок. Здесь многократно меньше агрессии, чем я привыкла в России по умолчанию. Даже на фоне недавних столкновений и разгона митинга в Тель-Авиве, хотя это и удручает.

– А почему вообще вы выбрали Холон?

– Потому что хотела жить в Тель-Авиве, а тут близко и при этом в два раза дешевле. Моя часть города – очень живое место, где много кафе, лавочек. Я не люблю спальные районы.

– К климату после Петербурга, наверное, трудно было привыкнуть.

– Обожаю эту погоду. Я, наверное, единственный человек, которому нравится Тель-Авив в августе. Фикусы, попугаи, летучие мыши, зайцы. Хотя, наверное, они – кролики. Здесь есть такая серия из четырех садиков, и в них живут зайцы, которые на самом деле кролики.

– В общем, вы нашли свое место и никуда уезжать не хотите?

– Есть одна проблема – мне надо продолжать академическую карьеру. Она так устроена, что человек после защиты докторской несколько лет проводит на постдоке. И чем больше времени он там задерживается, тем сложнее найти потом постоянную позицию. Я защитилась в 2017 году, и через пять-десять лет мне будет намного сложнее устроиться.

– Мне казалось, у вас уже есть место в Университете Хайфы?

– Это временная работа в конкретном проекте, посвященном языку польских раввинов XVII века. И зарабатываю я на ней примерно половину того, что трачу в месяц. Еще я являюсь почетным исследователем в London’s Global University. Кроме того, я выиграла стипендию Гумбольдта – буду делать проект по тем самым формами вежливого обращения в многоязычном сообществе.

Суть в том, что одни хасиды живут в Антверпене, где у их соседей в голландском языке есть и вежливое, и более неформальное обращение. Другие – в Америке, где все вокруг говорят на английском, в котором просто нет формы «ты». А третьи – в Израиле, где, наоборот, нет формы «вы». И я хочу понять, как наличие этих форм обращения в идише и иврите сказывается на использование хасидами внешних языков их окружения. Казалось бы, это очень частный вопрос, ну кому какое дело до языковых особенностей разных хасидских общин? Но исследование позволит поставить более глобальный вопрос. Какие модели вообще сильнее влияют на нас: культурные или языковые? Мы следуем за языком, которым пользуемся, или наши культурные практики диктуют правила языку?

В общем, либо я нахожу здесь академическую позицию и остаюсь в Израиле – это то, чего я очень хочу. Либо не нахожу, и мне приходится искать ее в других странах. Этого я хочу гораздо меньше.

– Давайте поговорим об этом подробнее. Интересно, почему при возрождении иврита такая форма вежливого обращения не прижилась? И вообще, что это за иврит такой до Бен-Йехуды?

– Сложно сказать наверняка, возможно, сыграли роль социалистические взгляды строителей израильской государственности. Зачем эти формы, когда все обращаются друг к другу «хавер»? Вообще при кодификации современного иврита произошло значительное сокращение грамматического и морфологического инвентаря языка. Например, в ашкеназском иврите широко использовалось не семь, а восемь биньянов. Восьмой – нитпаэль. Он похож на hитпаэль, но с дополнительным значением пассивности.

Сам факт «возрождения иврита», языка, который якобы был мертв много веков, – это миф. Я использую это слово не в негативном ключе, государству нужны мифы.

Сама будучи студенткой свято в него верила, а потом пошла в публичную библиотеку и увидела множество российских газет XIX века на иврите. С политической аналитикой, стихами, фельетонами и даже рекламой пасты «Колгейт».

– Получается, на иврите активно говорили в Российской империи?

– Все гораздо сложнее. На нем никогда не говорили, но постоянно писали. Это явление у лингвистов называется «диглоссия». Когда есть два языка: высокий и низкий. Высокий не является родным ни для кого, на нем не обсуждают бытовые вещи. Но мальчик в 14 лет уезжает учиться в иешиву и оттуда пишет родителям письма уже на иврите. Хасидский раввин говорит с учениками на идише, а они конспектируют на иврите. Это происходит совершенно автоматически. На иврите переписываются и с деловыми партнерами, потому что это серьезные мужские дела.

– Мужские? То есть женщины ивритом пользовались гораздо меньше?

– Да, женщины иврит знали обычно пассивно. Хотя в XIX веке были уже писательницы и журналистки. Например, Мириам Маркел-Мозессон. Но они были скорее исключением.

Люди, писавшие на ашкенозисе, вошли в пантеон израильской литературы. Прежде всего, конечно, Бялик и Черниховский. Еще были десятки классных модернистских поэтов, которые писали в начале XX века всякую стебную, эротическую, веселую лирику и даже высмеивали в стихах сионистов. Этот кусок культуры забыт и мало нам доступен, потому что ашкенозиса нет и читать на нем мы толком не умеем.

– Как это не умеем? Все же читают Бялика…

– Читают, но пропадает музыкальная сторона. Бялик писал силлабо-тоническую поэзию. То, к чему мы привыкли в России. Но если читать его стихи на современном иврите, то в них нет размера, а часто пропадает и рифма. К сожалению, фонетика этого языка описана процентов на восемьдесят. Когда мы вместе с специалистами по ашкенозису читали Бялика, то примерно каждую четвертую строчку не знали, как прочесть. А ведь Бялик был совсем недавно.

– Получается, этот язык полностью утрачен?

– Не совсем, определенную его разновидность сохранили самые ортодоксальные хасиды: Сатмар, Вижниц и другие в Европе и Америке. Эти ребята владеют историческим ашкенозисом. И, как сто лет назад, используют два языка. Эти общины – своего рода остров, где сохранился язык, который в других местах исчез. В науке это так и называется – «островная лингвистика».

– А в Израиле на нем больше никто не говорит?

– Он сохранился в хасидских общинах, хотя испытывает сильное влияние современного иврита. Живой пример – мой друг из Бней-Брака. Когда он решил уйти из хасидизма и пошел в армию, ему было довольно сложно перестроиться на современный иврит. А если другому моему приятелю из Лондона дать почитать газету «ХаАрец», он будет ее читать в ашкеназском произношении, потому что никакого другого иврита он не знает, и многое в ней ему будет непонятно, даже значение некоторых слов.

– Но светской поэзии у хасидов, конечно, нет.

– Конечно. Я очень хочу издать антологию ашкеназской поэзии. Для этого проекта надо отобрать 60-70 текстов на ашкенозисе. К каждому будет прилагаться английская транскрипция, дословный перевод и аудио чтения на ашенозисе. А потом я хочу выбрать десяток текстов и сделать с Псоем Короленко и другими музыкантами альбом, чтобы он вошел в музыкальную культуру. Под этот проект я в феврале 2022 года выиграла финансирование в Европейском университете в Санкт-Петербурге. Он был рассчитан на три года, а продлился всего три недели, потому что началась война. Теперь большинство знакомых мне российских гебраистов живут в Израиле.

Никита Аронов, «Детали». Фото: Андрей Шахновский √